По истории ее жизни можно изучать историю нашей страны. Она пережила коллективизацию и ленинградскую блокаду, службу в отряде противовоздушной обороны и арест отца по политической статье. На ее судьбу повлияли такие люди, как Сталин, Булганин, Покровский, Шостакович, Солженицын, Ростропович. Не каждый мужчина вынесет то, что выпало на долю этой женщины: смерть сына, прогрессирующий туберкулез, высылка из СССР…

С Галиной Павловной Вишневской мы встретились в ее Центре оперного пения незадолго до дня рождения певицы. Она здесь работает и живет (в прямом смысле этого слова). Осанка, властный голос, дорогие украшения. Одним словом — царица…

— Галина Павловна, на сайте вашего Центра указано, что лично вы работаете с 11.00 до 17.00. У вас фиксированный рабочий день?

— Да. Всегда. Все шесть дней, кроме воскресенья.

— А вы можете устроить себе незапланированный выходной, ведь на работу вас никто не нанимал.

— Могу. Почему же нет? Я вольный казак. Но я человек ответственный, и если берусь за какое-нибудь дело — в данном случае Центр оперного пения, — то выжму из студентов все. И из себя тоже.

— Этим летом у вас был первый выпуск. Ваши ожидания относительно молодых певцов оправдались?

— Меня удивило, вернее, я думала, что люди попадут ко мне в лучшем голосовом состоянии. Весь ужас заключается в том, что пению учатся 11 лет. Если певец закончил полный образовательный цикл, то он потратил 4 года в училище, 5 — в консерватории. Это уже девять лет. И два года в аспирантуре. 11 лет жизни! Столько времени, чтобы в итоге получить такие недостатки, которые надо изживать, если это еще возможно.

— Из-за чего это происходит? Плохие преподаватели?

— Не только плохие. Есть и хорошие. Точно так же, как хорошие и плохие ученики. Но даже если хороший преподаватель вам дает что-то, вы еще должны быть готовы это взять. Вот в этом и ужас. Студенты по своему интеллектуальному, психологическому, культурному развитию настолько отстают…

— Приходится ломать?

— Да.

— Обиды бывают?

— Еще какие. И мне самой их жалко. Материал-то хороший, настоящий. Но у нас есть назначение: мы должны ставить спектакли и помочь молодому солисту стать артистом.

— Грубо говоря, практика?

— Да. А они не готовы быть здесь. Сейчас мы берем их с испытательным сроком, на три месяца. Берем в надежде на то, что мы сможем убрать эти недостатки. Но бывает, что это просто невозможно.

— После вас студенты уходят в свободное плавание или у вас есть договоры с какими-то театрами?

— Договоров у нас нет. И Центр — пожалуйста — открытый. Я все жду, когда к нам начнут приходить в большом количестве режиссеры, дирижеры и смотреть наш товар, как говорится.

— А почему никто не приходит?

— Не знаю. Мне это тоже интересно. Вокруг полно театров, но они совершенно не интересуются, что происходит за их стенами. Они не заинтересованы брать молодых артистов и с ними работать. А мы-то как раз их и готовим. Бери, еще позанимайся и выпускай в спектакль. Я думаю, что они еще не раскачались. Вы же знаете: в России долго раскачиваются.

— Вы делаете одну-две постановки в год?

— Две. Хотя в прошлом году было три. Вернее, на том курсе: «Руслан и Людмила», «Царская невеста» и «Фауст». В этом году делаем «Риголетто», потом у нас намечена «Иоланта». Дело идет неплохо.

— Не жалеете, что взвалили на себя такую ответственность?

— Ничуть. Это не просто. Совсем не просто. Но я поставила себе цель, и я ее добьюсь. Я их заставлю петь. Заставлю! Они будут артистами.

— Но в нашей стране «спасибо» говорить не любят…

— …да и не надо. Лишь бы не гадили.

— А гадят?

— Пока ничего. Может быть, там, где-нибудь за спиной. Так не видно.

— Ростропович не был против вашей работы в России?

— Нет. Что вы.

— Насколько я знаю, он до сих пор не хочет давать концерты у нас в стране.

— Ну это по другим причинам. Его обхамили, и он не может этого забыть. Я ему говорю: «Чего обращать внимание на этих идиотов?». Я в таких случаях отпор даю. Увидела бы этого журналиста и плюнула бы ему в рожу как следует. И успокоилась бы. А он обиделся. Обидчивый он очень. А о себе скажу: когда берешься за такое дело, не нужно чего-то ждать. Я должна оставить здесь то, что получила от своих учителей, которых уже нет в живых. Передать другим. Именно в России. Я ведь русская женщина.

— Ваш Центр уже работает третий год, получается, что вы все время живете в Москве?

— Да, по шесть месяцев в году.

— А кто приглядывает за вашими квартирами в Париже, Лондоне, Нью-Йорке?

— Там? Домработницы везде. Я звоню им, спрашиваю, как и что, какие дела. Еще в Москве у меня дача и квартира. Но я живу здесь.

— В Центре?

— Да. У меня тут квартира на 5-м этаже. Так что на работу я спускаюсь, а потом поднимаюсь домой. И все.

— И со своим мужем, получается, не видитесь совсем?

— Видимся, но редко. Вот сейчас 25-го ко мне на день рождения приезжал.

— Один или со всей семьей?

— Нет, один прилетал. А остальные по телефону поздравляли. Мой старший внук не смог приехать — мы с ним в один день родились. Мой Ванечка. Ему 21 год исполнился. А мне? Могу сказать — 78.

— Вы ему что-то подарили?

— Ваньке-то? Конечно. Я ему деньги даю, чтобы он купил себе то, что он хочет. Это лучше всего. А что покупать? Опять свитер? У него и так всего полно.

— Дети вам часто звонят?

— Звонят.

— «Ой, я вот это купил, а вот это сделал». Так?

— Нет. Не так часто. Когда я приезжаю в Париж, мы все собираемся, дети приходят. У меня одна дочь живет тоже в Париже, другая в Нью-Йорке — далеко, с ней мы видимся не так часто. А та, которая в Париже, с четырьмя детьми часто у меня бывает. Перед отъездом в Москву Ваня заходил. Приехал из Германии, он там в университете учится.

— Для вас день рождения вообще грустный праздник?

— Нет, наоборот, веселый. Я его не жду, честно говоря, он для меня просто не существует. Я, может быть, вообще о нем забыла бы, но он ведь приходит. А когда вспоминаю, что через два года мне будет 80… Вот вы на меня смотрите и думаете, наверное: бабушка сошла с ума.

— Нет, я так не думаю. Недавно читала вашу автобиографическую книгу. Честно: над некоторыми моментами плакала. Очень откровенная. Для кого вы ее написали?

— Не для русских людей. Если бы я писала ее здесь, то, наверное, сделала бы это по-другому. А я писала именно для тех, кто не знает России, не знает нашей жизни и не понимает, почему нас выбросили из страны. Ведь тогда никто ничего не понял. С чего? Кто? Выгнали? Враги народа? Я все растекалась по интервью. А в газетах знаете сами, как пишут: всегда нет места. А надо было объяснить, в какой системе это могло произойти и с кем. За этим потянулись большие личности, такие, как Прокофьев, Шостакович. Сталин, репрессии, расстрел командования перед войной — и получилась такая книга.

— Вы не были против, что она вышла в России?

— Нет. Абсолютно. Я бы ее еще и дописала. У меня есть что рассказать, но тогда в этот абсурд никто бы не поверил.

— Вы и так многих хорошенько приложили. Ту же Образцову, которая, по вашей книге, написала на вас и Ростроповича донос.

— Я просто рассказала правду. Но бог с ней. Я простила всех. Ей нужно мое прощение — пожалуйста, оно есть. А не нужно — живи так. Если можешь. Я бы попросила на ее месте. «Чтоб искупить смиренно и глубоко иудин грех до Страшного суда». Помните, у Волошина в стихотворении «С Россией кончено»?

— После того как вас выслали из СССР, вы с ней так и не встречались?

— Нет. Она делает вид, что ничего не произошло. Если бы она сломила в себе все, что в ней есть, и пришла бы ко мне — я бы ее приняла. Как можно не принять человека, который просит тебя простить? Надо. Грех не простить-то. Нет греха непростительного, есть грех нераскаянный.

— То есть вы незлопамятная?

— Нет. Но память у меня хорошая. Очень. Можете по книге судить. Я помню себя с 4 лет и могу вам все рассказать, когда и что было. Зла не помню. Но что это случилось — знаю.

— Вы столько пережили в своей жизни — осталось что-то, чего вы боитесь?

— Знаете, нас спрашивают, почему мы не берем советское гражданство.

— Российское.

— Российское. Правильно. Потому что по воле советской власти моя семья оказалась там. У моих двух дочерей мужья иностранцы. Мои шесть внуков родились и живут за границей. Тащить сюда семью, заставить их сюда приехать я не имею права. Пережив то, что я пережила. И рисковать своими внуками я не могу. Не имею права.

— Риск есть?

— Пока да.

— Почему «пока»?

— «Пока» — потому что все меняется. И я уверена, что Россия останется свободной. Обязательно. Вы знаете, я сейчас смотрю «Московскую сагу». Так все всколыхнулось. Очень правдоподобный фильм. Я эту жизнь знаю. Берия, Сталин… Когда тебя согнут в дугу и требуют полного повиновения. На коленях. «И проси. А я ломаться буду». В своей книге «Маска и душа» Шаляпин пишет: «В Россию я не вернусь — мне там рожу горчицей вымазали». Да? Это все мы пережили. Я уверена, народ смотрит и делает выводы.

— В чем выражается угроза вашим внукам?

— Просто еще время не пришло. Мы же купили дом в Санкт-Петербурге — я для внуков это делаю. Я хочу, чтобы они сюда приехали, чтобы они были в России. Но тащить их я не имею права.

— Вы железная женщина…

— … нет.

— Вы можете заплакать или уже все слезы выплакали?

— Заплакать? Могу. Просто так их из меня не выжмешь, но могу, и еще как.

— А когда последний раз плакали?

— Утром. На этом фильме. Вот война, и идут мужики. Мужчины России, ополченцы с чемоданчиками. Идет эта сила народная. На мясорубку, не родив детей. И все. А кто вернулся — в концлагеря, за то что в плену был. Боже мой. Сегодня и плакала.

— В следующем году у вас со Мстиславом Леопольдовичем 50 лет супружеской жизни — золотая свадьба. Вы венчаны?

— Да. Тайно. Нас венчал в Саратове архиепископ Хмелевский. Это было на десятый год, как мы были женаты. У себя дома венчал. Все же отслеживалось. Он был наш друг.

— Мужу не припоминаете, что сейчас он мог бы быть Мстиславом Вишневским?

— Да-да. На Пушкинской улице загс был. В подворотне, напротив комиссионки. Там помойка была справа, в углу. Ее нужно было по двору обходить, и дверь загса тут же рядом. И тетка сидела. (Начинает говорить писклявым голосом.) «Галина Павловна! Замуж выходите? Душенька. Я была на вашем спектакле, я вас обожаю. Значит, замуж… Сейчас впишем. Супруга: Галина Павловна Вишневская. И супруг. Как ваша фамилия?» — «Ростропович». — «Товарищ Рассупович. Ну что это за фамилия! У вас есть такая возможность. Возьмите и поменяйте фамилию — и будете Вишневский. Это так красиво». — «Да нет. Вы знаете, я как-то привык уже. Не надо». Так что иногда говорю ему: «Был бы ты сейчас Вишневский, и не надо было бы „р“ произносить, которую ты не выговариваешь».

— На юбилей не планируете поехать в Прагу, где, собственно, и завязался ваш роман?

— Где мы и поженились в общем-то. Нет, в эти числа нет. Хотя, конечно, надо поехать.

— На первом свидании вы признались Ростроповичу, что любите соленые огурцы. А потом обнаружили в шкафу вашего номера огромную вазу с солеными огурцами и ландышами. Этим поступком будущий муж вас и покорил…

— …а ваза жива до сих пор. Я ее берегу. У меня дома стоит.

— То есть она не гостиничная была?

— Нет, он ее купил. Когда успел? Уже был поздний вечер.

— Наверное, бешеных денег стоила?

— Ну конечно. Хрустальная. Последние суточные выложил.

— Вы те огурцы-то съели?

— Да. (Смеется.)

— Готовите на золотую свадьбу мужу какой-нибудь необычный подарок?

— Это очень трудно. Вы знаете, жуть. Особенно мужчине. Женщине подарил бриллиант чем больше, тем лучше — и она довольна. А вот мужчине… Не будешь же покупать какие-то запонки или часы — у него их полно. Очень трудно. Но я ищу. По комиссионкам хожу, надо же что-то интересное откопать. Чтобы не просто в доме поставить, а чтобы и ему подарок подошел.

— Вы жалеете о чем-то в жизни?

— Нет. Вот только свою бабушку жалею. Потому что я с ней была очень неласкова. Это если до такой степени свою жизнь вспоминать. Да? Вот ее я жалею… Не то чтобы я ей дерзила — нет. Просто я была зажатой. Колючей. Ну сами понимаете — брошенная родителями. Наверное, это у меня был какой-то свой, внутренний протест: «никто ко мне не подходи и не трогай меня — ничего мне от вас не надо». Вот так. Меня бабушка очень любила и прекрасно ко мне относилась, а я ей тем же не ответила. И это меня сегодня мучает. А так: все, что я сделала, — я сделала. И ничего в своей жизни не поменяла бы.

— У вас в Петербурге родственники похоронены и ваш педагог Вера Николаевна Гарина. Приезжаете к ним на могилки?

— Редко. Понимаете, они живут во мне. Душа — бессмертна. А в земле — прах. Вот в церкви — да, поминаю. Надо украшать не могилы, а помочь человеку, пока он жив, сказать ему добрые слова, пока он их слышит. Но когда мне трудно, я к ним обращаюсь, прошу совета. И к Шостаковичу Дмитрию Дмитриевичу обращаюсь, и к Мелик-Пашаеву, и к Вере Николаевне. Они всю жизнь со мной рядом и приходят всегда на помощь.

— Сейчас у вас есть все, что пожелаете?

— Мне ничего не нужно, кроме того, чтобы все мои внуки и дети были здоровы. Семья — главное. Это то, что не купишь ни за деньги, ни за что. Или она есть, или ее нет.