«Родительский дом — начало начал, ты в жизни моей надежный причал…» Помните?
Как говорится, слов из песни не выкинешь.
Вот только самому Льву Лещенко сложно говорить о родительском доме лишь в превосходной степени. Тут все гораздо сложнее. Тут жизнь. В начале которой будущий певец остался без матери. А сейчас сожалеет, что собственный родительский дом он так и не создал.
— Лев Валерьянович, что для вас значит понятие «родительский дом»?
— Я думаю, это место, куда можно прийти и чувствовать себя уверенно, спокойно, надежно. Но дело в том, что мой родительский дом — это дом прошлого. У меня уже нет родителей, о них остались только воспоминания. И в воспоминаниях этих родительский дом — это близкие люди, это школа, это двор в Сокольниках, где мы жили в небольшом деревянном домике. Это тепло и доброта людей, что жили по соседству. И относились к каждому ребенку как к своему — когда нет матери или отца, можно было запросто зайти в любую квартиру и тебя там посадят за стол, накормят… Это все так. Но ведь было еще и другое. У меня мама умерла очень рано, и я жил с приемной матерью…
— Когда умерла мама, вам был всего год и восемь месяцев. Вы ее помните?
— Только по рассказам: она была очень теплым человеком, любила нас… Единственное, что помню отчетливо: мы сидели, пили чай. В стакан попали чаинки. Много чаинок. Я спрашиваю у мамы: а что это такое? Она сказала, что большая чаинка — это весточка от папы — он был тогда на фронте. А маленькие чаинки — это те подарки, которые нам папа привезет… Это были страшные годы, к Москве подходили немцы. Стояла осень: жуткая, промозглая. И когда мама умерла, ее невозможно было даже по-настоящему похоронить…
«Я сильно переживал, что новая мама уж очень полная»
— Мама умерла, папа на фронте. С кем же вы остались?
— Тут же, как это случилось, из Рязани приехала моя бабушка. Потом дед — отец отца. Дедушка, правда, очень быстро соскучился по своему дому, не мог жить в Москве, уехал к себе на Украину — в село Низы, это под Сумами, — и взял меня с собой. Там я пробыл год. И только перед самой школой приехал отец и забрал меня в Москву. А потом, в 49-м году, отец женился второй раз. Мне было семь лет, я пошел в первый класс — тогда мне и представили новую маму. По правде говоря, я понимал, что эта мама не настоящая, и поначалу у нас с ней не было никаких отношений. Но она оказалась достаточно внимательным человеком — несмотря на то что у нее родилась девочка, моя сводная сестра, достаточно хорошо ко мне относилась.
— Впоследствии вы стали называть ее мамой?
— Да, конечно, почти сразу. Единственное, помню, я сильно переживал, что она уж очень полная. Потом оказалось, что в то время она была на сносях. И через какое-то время появилась моя младшая сестренка.
— Сестру к отцу не ревновали?
— Да нет, как-то с самого начала мы объединились вокруг малышки, всем нравилось ею заниматься. А потом, вы понимаете, тогда нельзя было иначе — жили мы впятером в одной комнате 16-метровой — поэтому и держались все вместе, друг за друга.
— Отец у вас, если не ошибаюсь, военный, кадровый офицер?
— Да, но он служил в спецчастях. Потом в МВД, в НКВД. Затем перешел в погранвойска…
— Воспитывал вас в строгости?
— Да нет, какая там строгость… Хотя уже в четыре года я имел сапоги, пилотку, гимнастерку — шитую-перешитую. И ходил в Богородское, где стоял полк НКВД, как бы служить: то есть утро начинал с проходной, там отдавал честь, потом шел к адъютанту отца — отец у меня был начальником штаба полка…
— Значит, с детства все-таки мечтали о карьере военного?
— Не мечтал никогда. Уже в самом раннем детстве я начал петь. Дед как-то принес скрипку, научил меня романсу одному: он играл на инструменте, и мы пели с ним на два голоса. А когда пошел в школу, первым делом сразу записался в хор. Со второго класса я уже пел в хоре Сокольнического дома пионеров.
«Я был воспитан в военно-дворовых традициях»