Народный артист Советского Союза, профессор Московской консерватории Николай ПЕТРОВ — один из лучших отечественных пианистов. Этот музыкант давно достиг такого статуса, когда люди идут на его имя, независимо от того, что он исполняет на концерте.
И при всех своих регалиях Николай Арнольдович остается человеком общительным, доброжелательным, с активной общественной позицией и принципами, которые не меняются ни при каких властях и режимах.
— Николай Арнольдович, начнем с самого начала. Очень часто детей за музыкальный инструмент усаживают силой. Мама Виктора Третьякова как-то призналась, что будущий скрипач до такой степени не хотел играть, что перерезал струны. А как музыка входила в вашу жизнь?
— Судя по обрывкам ремней, которые даже после смерти моей бабушки находили в складках дивана и иных «тайниках», любовь к прекрасному в меня вбивалась извне. Как все дети, я обожал бегать, плавать, стрелять из рогатки. Я рос своенравным и громким мальчишкой. Мне трудно было усидеть за нелюбимым тогда роялем, он мешал многим приятным развлечениям. Да и в более взрослые годы я никогда не являл собой пример усидчивости.
— Николай Арнольдович, когда состоялся ваш первый концерт?
— Впервые я вышел на сцену в Большом зале консерватории в 1950 году. Это был отчетный концерт Центральной музыкальной школы, где я учился в подготовительном классе. У меня до сих пор где-то хранится программка этого концерта, на котором я играл «Шуточку» Дмитрия Кабалевского. Но считаю, что справедливее отсчитывать юбилейную дату с того момента, когда состоялся мой первый настоящий концерт — с публикой, с продажей билетов и с получением гонорара. А было это летом 1962 года на Рижском взморье, в Летнем театре Юрмалы. Один из знаменитейших патриархов филармонической деятельности, Филипп Шверник, предоставил мне сцену для обыгрывания конкурсной программы. За этот концерт я получил 10 рублей. Я прекрасно помню эту красную бумажку — первые в жизни деньги, заработанные своим трудом.
— Шиллер говорил: «Будь верен мечтам юности». Как вы думаете, если бы 15-летний Коля Петров повстречался с сегодняшним Николаем Арнольдовичем Петровым — был бы разочарован, приятно удивлен или же уверенно сказал: «Я знал, все так и будет»?
— Я не силен в таких метафизических вопросах, и мне сложно сказать, что произошло бы, но меня часто занимает другой вопрос. Вот если бы вернуться лет на 30 назад: повторил бы я те же поступки, которые мне стоили глубочайшего разочарования и в жизни, и в человеческих отношениях? Например, не знаю, совершил бы я снова тот поступок, из-за которого абсолютно осознанно обрек себя на пять лет невыезда за рубеж, когда мне было закрыто все: заграница и Москва, и для выступлений остались только РСФСР и СССР. Тем более, как показала реальность, все мои тогдашние сомнения оказались абсолютно ни на чем не основаны.
— О каких событиях вы говорите?
— Не хочу про это вспоминать, скажу только, что я не послушался Госконцерта. Был уверен: если я поступлю иначе, человек, из-за которого я на это пошел, не подаст мне руки. А он где-то через 15 лет после этих событий… продал меня — сделал это самым холодным и безразличным способом. Поэтому, если бы что-то можно было повернуть назад, вероятно, я некоторые глупости не совершил бы и прожил жизнь значительно легче. А что касается личного — то, безусловно, сделал бы все так же. И женился бы на той же самой жене (хотя, может быть, не женился на первой, потому что это оказалось ошибкой).
«Я наивно полагал, что окружающие ко мне относятся так же, как я к ним»
— У Владимира Познера в Америке вышла книга «Прощание с иллюзиями», наверное, так можно сказать о жизненном пути каждого человека.
— Ой, как это правильно.
— С какими иллюзиями пришлось расстаться вам?
— Самое большое разочарование, это, конечно, люди. Ведь я всегда думал, что окружающие относятся ко мне точно так же, как и я к ним. К сожалению, это сбывается в двух случаях из десяти. Вот, помню, когда стал лауреатом и привез из Америки уникальную по тем временам аппаратуру и роскошные записи, в моей хлебосольной квартире был настоящий проходной двор, у нас всегда был накрыт стол, десятки людей поднимали бокал за мое здоровье, клялись в вечных чувствах. Но жизнь показала, что такие отношения не переносят даже небольшого изменения барометра моего успеха, и из этих сотен людей со мной сейчас остались единицы. К своему великому сожалению, я убедился и в том, что некоторые музыканты, перед которыми я и сейчас преклоняюсь как перед исполнителями мирового масштаба, на поверку оказываются очень слабыми, трусливыми и корыстолюбивыми людьми, которые при перемене направления ветра и в зависимости от собственной выгоды готовы с легкостью изменить свое мнение.
— А с годами не произошло ли разочарования в музыке, не оказалась ли она на самом деле более простой, не такой загадочной и сложной, какой представлялась вам в начале пути?
— Наоборот, год от года она становится для меня все более интересной, непознанной и таинственной. Я убеждаюсь в том, как важно следовать желаниям автора музыки, как много она теряет из-за небрежности и переходящих из поколения в поколение ошибок исполнителей. Также меня очень печалит и то, что сейчас святые места для любого культурного человека стали продаваться как пучок петрушки на рынке. Например, в наше время кто угодно может «купить» на один вечер Большой зал консерватории. И это как нож в сердце, когда там выступают абсолютно непрофессиональные халтурщики или аферисты. Создали оркестр, состоящий из музыкальных инвалидов… И где у них происходит дебют? Правильно, в Большом зале консерватории. Помню, как несколько лет назад Александр Малинин там пел своих «Господ офицеров». Я прекрасно отношусь к этому певцу и с удовольствием сходил бы на его концерт в зал «Россия», но не в Большой зал. Это все равно, что в храме выступать с канканом.
— Только начинается новый концертный сезон. Каким он у вас будет?
— Надеюсь, что почти таким же, как три с лишним десятка предыдущих. Помимо абонемента в Большом зале консерватории у меня будут концерты в Москве, в которых я являюсь приглашенным солистом с другими оркестрами, гастроли в России и за ее пределами. В апреле будущего года будет мой уже одиннадцатый фестиваль «Кремль музыкальный». Первый абонемент консерватории состоится в конце октября. Прозвучат два концерта Баха для фортепиано с оркестром.
— В программе вашего абонемента намечено и несколько концертов с пианистом Александром Гиндиным. Вы выступаете с ним уже лет десять, хотя по возрасту он годится вам в сыновья.
— Меня огорчает, что сейчас умер такой вид общения музыкантов, как совместное музицирование. Раньше, когда не было компакт-дисков, люди собирались и музицировали в два рояля. И были такие дружеские уши рядом, которые могли всегда сказать: «Коля, вот здесь не так, быстровато или резковато». Я очень рад тому, что судьба меня свела с прекрасным молодым пианистом Александром Гиндиным. У нас 35 лет разницы, казалось бы, это достаточно большой мезальянс, но когда мы в первый раз сели за два рояля, я ему сказал: «Саша никаких регалий, мы с тобой в одной и той же бане, все наши значки и ордена остались за этими стенами, поэтому будем друг другу делать замечания, которые считаем нужным». И он оказался в самом лучшем смысле этого слова очень настырным и въедливым партнером, который не дает мне спуску, и мне это очень помогает. Это все равно, что урок со студентами, который обоюдополезен. Потому что, слушая своего студента, преподаватель зачастую понимает не только то, как играть надо, но и то, как играть не надо.
«Живу на Рублевке, новых русских на дух не переношу»
— У вас точно такая же насыщенная жизнь, как и до финансового кризиса. Неужели он вас совсем не коснулся?
— Конечно, коснулся. Некоторые концерты перенеслись, а некоторые отменились. Но тем не менее спрос и на наш с Гиндиным дуэт, да и на меня тоже остается большой. Приглашают много, и, несмотря ни на какой кризис, на вполне приемлемых условиях, потому что ездить просто так мне в свои 66 лет тяжело.
— Распространено представление о пианистах, как о людях, которые по 8—10 часов за роялем. Это о вас?
— Я не из их числа. Я играю столько, сколько мне нужно для того, чтобы освоить сочинения, которые я включил в свой репертуар в текущем сезоне. Но никогда больше трех часов за роялем я не проводил. Убежден, что вопрос не в том, сколько времени просиживать перед инструментом, а в том, как вы занимаетесь. Умный человек за два часа работы может сделать больше, чем бестолковый за все восемь. Недавно мне нужно было подсчитать количество сыгранных мною концертов с оркестром. Я с легкостью прошел 55, потом — 65, чуть напрягшись — 75 и остановился на 84.
— Помню, вы говорили о своем репертуаре: «Я играю то, что люблю, а люблю то, что играю».
— Совершенно верно, я и сегодня от этого слогана не отказываюсь.
— В прошлом году у вас была операция, как вы себя сейчас чувствуете?
— Нормально, это была не настолько уж серьезная операция, чтобы о ней сейчас вспоминать, и все уже давно хорошо.
— Домашние вас поддерживали? Какая у вас дома атмосфера?
— Превосходная, мы живем дружной семьей — с любимой женой, любимой дочкой и любимыми четырьмя котами.
— Именно потому, что вам так хорошо дома, в поселке на Николиной горе, вы не слишком часто появляетесь в Москве?
— И поэтому тоже, а еще потому, что на дорогах такой дикий трафик, что каждый выезд в Москву — это минимум 4—5 часов в пробках. И я из-за этого отказываюсь от многих интересных вещей, премьер, концертов и так далее — просто неохота. Я уже здесь живу, как Илья Муромец, то есть больше чем 30 лет и 3 года, ведь я в 1972 году приобрел эту избушку и с тех пор ни разу в Москве не ночевал. Хотя в городе у меня шикарная квартира. Это наша родовая квартира на Остоженке.
— У этого дома, знаю, не очень простая история.
— Раньше все было запрещено, мы не имели возможности поставить на участок даже нужник, а погреб должен был быть не глубже трех с половиной метров, а если вы делали четыре с половиной, то приходило какое-нибудь рыло из администрации и говорило засыпать на метр, нельзя было провести отопление, расширить площадь, делать пристройки. И, несмотря на это, все-таки мне удалось потихоньку расшириться. И сейчас у нас достаточно большой дом, но сразу же говорю, что ничего общего с каменными джунглями новых русских нет. Это обычный деревянный дом, в котором нет ни джакузи, ни бассейна, ни сауны, ни охраны, ни секретарей.
— Кстати, Николина Гора — одно из самых престижных мест на Рублевке, чувствуете себя своим среди новых русских?
— Нет, я их на дух не переношу. Я живу на Рублевке с начала 70-х годов прошлого века, когда новыми русскими здесь еще и не пахло. Это было тихое чудное место, здесь ходили лоси, кабаны, ежики, белки. Кругом были бескрайние леса, в которых в изобилии росли ягоды и грибы. А лет 15 назад здесь начался настоящий беспредел. Все те коттеджные поселки, которые разрослись как грибы после дождя — это в основном уголовщина. Их появление основано на взятках, попустительстве, нарушении закона, когда леса заражаются всякими жучками, чтобы потом можно было их перевести из категории реликтовых в подлесок, а потом и вырубить. Большинства коттеджей, появившихся и здесь, и на Новой Риге в последние годы, просто не должно быть. Потому что эти леса — легкие Москвы, но по подложным документам и при попустительстве властей под корень вырублены сотни гектаров.
— На Николиной Горе живет очень много интересных людей, например, Сергей Капица.
— Мы с Сережей дружим, он мой сосед.
— Это ваш близкий друг?
— Ну, это мой добрый друг, давайте скажем так. А близких друзей, которым я бесконечно доверял бы, перед которыми раскрывался, как в молодости, осталось совсем мало. Для меня понятия дружбы и ответственности за дружбу значили всегда очень много. Вообще мне кажется, что я могу себя считать в некотором смысле реликтом, потому что для меня существует большое количество ограничений моральных, этических и нравственных. Я не представляю себе, как можно «кинуть» друга, обмануть, не вернуть взятые взаймы деньги.
— И в то же время вы признавались, что хозяйку своего дома, свою жену Ларису, увели из Министерства культуры.
— Увел, каюсь. Нет, не каюсь, наоборот, горд этим. Как-то в Министерстве культуры в одном из кабинетов я встретил чрезвычайно красивую женщину. Я немедленно сделал стойку, потому что понял: здесь есть за что побороться. Мы побеседовали и разошлись. Через некоторое время мы приехали в Кишинев на Декаду российской культуры, и там произошла стремительная любовь. Потом у нас был долгий добрачный роман: ведь и Лариса была замужем, и я женат. И как только мы поженились, я настоял, чтобы она ушла из министерства.
«И ссоримся, и миримся»
— Когда мы общались с вами в прошлый раз, вы говорили, что можете поддержать дочь, чтобы она занималась, чем хочет, а не работала. А сейчас чем она занимается?
— Женя президент моего фонда, ведет все организационные вопросы. А это огромное количество и писем, и различных документов. Так что она молодец.
— Какие между вами взаимоотношения?
— Самые замечательные. Мы с женой очень рады, что наша дочь остается с нами, никуда от нас уезжать не хочет, и мы живем дружной семьей. Если у нее возникают какие-то проблемы, она не бежит куда-то из дома их решать, а обсуждает со своей любимой мамой, а иногда и с папой.
— Сейчас она взрослый, сформировавшийся человек, а когда была юной, маленькой, как вы ее воспитывали?
— Мы никогда не оказывали на нее прессинга, вот кроме разве что занятий на рояле. Это да, было, но, слава богу, она получила полное музыкальное образование. У нее есть диплом, и не один. Она окончила журфак МГУ, а потом спецкурсы английского МГИМО, Женя великолепно знает язык, компьютер знает как свои пять пальцев, печатает вслепую по-английски с такой скоростью, что я глазами следить не успеваю.
— Она ведь еще и Мерзляковку закончила, но, получается, что музыкальное образование ей не пригодилось?
— Почему? Очень пригодилось. Она пишет музыку, пишет стихи, работает с различными группами, это ее такая официальная деятельность. Так что она такая многостаночница.
— Вы ею гордитесь?
— Да, горжусь, считаю, что мы вырастили очень порядочного, честного, красивого и доброго человека.
— Но, наверное, все не так безоблачно, наверняка бывают сложности и проблемы? Тот же переходный возраст, конфликт отцов и детей.
— А куда без проблем-то? И ссоримся, и миримся. Но я могу сказать, что моя дочь даже подростком никогда не пробовала никаких наркотиков, не пьет никакого алкоголя и даже пива. Да и конфликта поколений у нас тоже не было. Господь миловал, никогда дочка не стремилась куда-то убежать из родных стен. Мы создали все условия для того, чтобы ей было хорошо и интересно дома. Когда она увлеклась игрой на бильярде и играла практически профессионально, мы ей сделали бильярдную. Когда она заинтересовалась компьютером, так мы приобрели самую современную технику и все необходимое оборудование. Так что ей дома интересно.
— Балуете, как только можете?
— Нет, не балуем. Я считаю, что отец и муж обязаны содержать и давать возможность своим женщинам получать максимальное удовольствие от жизни. И я считаю, что если жена занимается неинтересной для нее работой за какие-нибудь 10 тысяч рублей, то это позорно для мужа, который не может обеспечить свою супругу. Есть такая формула женской жизни — «три К» — киндер, кюрхен, кирхе (с нем. «дети, кухня, церковь». — «РД»). Конечно, это несколько жестковато, но я считаю, что женщина должна работать, только если эта работа приносит ей удовольствие, почет, славу, а не для того, чтобы свести концы с концами.
— Вы профессор консерватории, у вас немало уже довольно именитых учеников. Но, насколько мне известно, со своей дочерью вы не занимались. Почему?
— Вообще профессиональные занятия музыкой со своими детьми, как правило, не приносят положительного результата. Опыт — и не только мой — показывает, что какой бы вы ни были профессионал, если ваш ребенок пошел по вашим стопам, то надо отдать его какому-то другому, постороннему педагогу.
— Что сложнее — воспитывать дочь или заниматься с учениками?
— В этом много общего. Точно так же, как вы несете ответственность за то, как вы воспитали и вырастили своих детей, так настоящий педагог должен нести ответственность за биографии своих учеников, в сущности, посторонних тебе людей, которые вручили свои судьбы в твои руки. К превеликому сожалению, в наше время понятие миссионерства, понятие просветительства, самопожертвования во имя учеников становится химерой. Но так было лет 50—40 назад, когда мы учились.