Встретились мы в гримерной. И если верить утверждению, что по обстановке комнаты можно узнать характер человека, то бросалось в глаза некоторое несоответствие. Интерьер в розовых тонах, мягкие игрушки, плюшевые подушечки, цветы, подаренные поклонниками. Шоколадные конфеты. (Счастливая генетика позволяет Николаю есть их в большом количестве, сохраняя при этом стройность фигуры). Сам хозяин излучает благодушие и предлагает чаю. А ведь среди балетных про неуживчивый характер Цискаридзе слагают легенды. Да и сам он о коллегах отзывается нелестно, утверждая, что среди них немало интриганов и завистников. «Человек с большим самомнением», — говорят о нем. Впрочем, имеет право. В жизни театральной Цискаридзе подошел бы эпитет «блестящий» — и в прямом, и в переносном смысле (свои костюмы он украшает настоящими бриллиантами). Каков танцовщик в жизни личной, мало кто знает. Он не очень-то охотно пускает туда посторонних. Но на этот раз Николай был более откровенен, чем обычно.

— Николай, в психологии есть такой тест: нужно представить себе пустыню.

Николай Цискаридзе: «Она бескрайняя, залита светом. Полуденный зной…»

— Психологи сказали бы, что вы оцениваете свое нынешнее состояние как зенит жизненного пути. То, что пустыня бескрайняя, означает, что вы видите перспективу, куда вам двигаться.

Николай: «Как приятно! Я действительно считаю, что в профессии я делал все качественно. И мне не стыдно за танцовщика Николая Цискаридзе. У Ханса Кристиана Андерсена (моего любимого автора) есть сказка „Гадкий утенок“. Там гениальная фраза о том, что мир простирается до забора, дальше — пасторский луг, а вот что за пасторским лугом, никто из обитателей птичьего двора не знал. Это удалось только гадкому утенку, который превратился в прекрасного лебедя и взлетел. Так вот, мне никогда не хотелось остаться на птичьем дворе. Я ставил себе планку и тянулся к ней, понимая, что это может кому-то не нравиться. Мой стакан всегда наполовину пуст, потому что я стремлюсь к большему. Я смотрел на себя глазами врагов и знал, что они будут придираться вот к этому или к этому, знал, куда они будут ударять, и пытался сделать так, чтобы их удары были беспочвенны».

— Да у вас просто не жизнь, а борьба…

Николай: «Она у всех такая. Помните, в фильме „Гараж“ Лия Ахеджакова читает: „У верблюда два горба, потому что жизнь борьба“? Дарвинская теория о том, что выживает сильнейший, очень правильная. Она действует и в Большом театре, и у вас в редакции, и на заводе, и среди нянечек детского сада. Просто артисты более эмоциональные люди и подвержены громким переживаниям».

— То есть почивать на лаврах нельзя и расслабляться тоже.

Николай: «Я не могу сказать, что почиваю на лаврах. Я хорошо понимаю, что моя профессия имеет финал. Помню, как получил диплом. Ждал какую-то репетицию, сидел на подоконнике в училище и смотрел на детей, играющих во дворе. И вдруг четко осознал: а ведь это все закончилось. Закончился один „сезон“ моей жизни, и начался другой. Сейчас я тоже ощущаю, что последние часы уходят. Есть гениальная тема времени у Прокофьева в „Золушке“… Я чувствую, что истекает мой срок. Его можно искусственно тянуть, но я не люблю искусственность. Я обожаю театр, но ненавижу его в обычной жизни. Ненастоящие цветы, бутафорские гардины или декоративный камин вызывают у меня чувство ужаса. Театра хватает в работе. А в обычной жизни я человек совершенно простой. Могу не вставать с дивана сутками. Мне неважно, что на мне надето, главное, чтобы чистенько…»

— Не представляю вас в пижаме на диване…

Николай: «Это мое любимое состояние… Так вот, про искусственность. Я понимаю, что моя карьера классического премьера, танцовщика, который всегда был принцем, скоро должна завершиться. Быть постаревшим принцем ужасно. Я должен уйти. Но я уже давно готов к этому психологически. Мне было всего восемнадцать, а мой педагог Марина Тимофеевна Семенова говорила: „Коля, надо готовиться к пенсии“. Сложность в том, что я все время танцевал в центре. Когда все закончится, поменяется отношение людей. Это то, что бывает с вдовствующими императрицами. Она уже не первая леди, она бывшая королева… Не все это выдерживают. У меня все-таки есть другая профессия: я семь лет преподаю в Большом театре. Есть и третья — я веду программу на канале „Культура“. А у моих коллег и этого нет. Я смотрю на них, и мне их жалко».

— Николай, вы рассказывали, что мама не приветствовала ваше желание попасть в театр. А как к вам — мальчику, который променял игры в казаков-разбойников на танцкласс, — относились сверстники?

Николай: «Меня воспитывала няня. В детский сад меня отдали на последние полгода перед школой. И поскольку я вырос среди взрослых (няня была старше меня на семьдесят лет, а мама — на сорок три), то дети оказались мне совершенно неинтересны. Я привык общаться со взрослыми. Мнение сверстников меня абсолютно не волновало, потому что я чувствовал какое-то несоответствие в знаниях и понимании мира. Они мне рассказывали про капусту, в которой их нашли, а я знал совершенно точно, что я родился. Никто меня не задевал, не дразнил, у меня даже клички в школе не было. В классе у меня был один хороший друг. Он ходил на плавание и имел какой-то детский спортивный разряд. Очень этим гордился. В какой-то момент я тоже решил пойти в эту секцию. Не потому, что стремился его обогнать, я просто хотел научиться плавать. Сам пришел, сам себя устроил. Мама ничего не знала, пока ей не позвонили и не сказали, что надо бы заплатить за занятия. Она очень удивилась. Дело в том, что мама, педагог со стажем, никогда не наседала на меня в плане секций. Не хочешь — не ходи. А тут я сам изъявил желание. Она спросила: „Ника, ты что, хочешь плавать?“ Я ответил: „Да“. И она давала мне деньги, я сам платил. Был очень самостоятельным. Ездил в кино на другой конец города. Но тогда время было другое: не страшно ребенка отпускать. И потом, это был Тбилиси. Если я потерял на улице пять копеек, то мог подойти к любому прохожему и мне бы помогли… К балету мама относилась плохо, потому что у нее существовал свой план на мою жизнь: я должен был окончить школу с золотой медалью и поступить в МГУ, как все в нашей семье. Либо „по мужской линии“ — на юридический, либо на физмат, как мама. Выбирай, детка. А тут искусство, тем более балет. Это было очень далеко от нее».

— Движущая сила вашего переезда в Москву — тщеславие?

Николай: «Не знаю, я просто хотел выступать в Большом театре. Мне нравились эти колонны, эта квадрига — и все. Ни на что другое я не соглашался. Когда мама говорила, что есть же еще и Тбилисский театр, я упрямо твердил: „Нет, только Большой“. Мне повезло в том, что мои педагоги объяснили маме: у Коли действительно выдающи-еся способности и их надо развивать. Наверное, только это и подвигло ее на переезд. В свое время мама училась в Москве, но не любила этот город. Ей нравилось в Тбилиси. Однако она очень не хотела, чтобы я жил в интернате. Так мы вместе оказались в Москве».

— Потом она поняла ваше упорство?

Николай: «Нет. Просто увидела, что педагоги оказались правы».

— Николай, а был в вашей жизни человек, про которого вы думаете: «Вот он бы мной гордился»?

Николай: «Нет».

— И даже такая легенда, как Галина Уланова?

Николай: «Мои педагоги никогда меня не хвалили. Очень редко кто-то из них говорил: „Прилично“. Но, как ни странно, я не нуждался в их похвале. По их обсуждениям я сам понимал, получилось у меня что-то или нет. Я был в этом плане уникальным учеником. Теперь мои собственные ученики жалуются на то, что я их не хвалю… Я всегда был требователен к себе, и мои идеи — как воплотить тот или иной образ на сцене — очень часто „цепляли“ педагогов. Я думал, почему же Галина Сергеевна именно меня выбрала, ведь вокруг было много талантливых девочек и мальчиков. Видимо, ей моя увлеченность пришлась по душе… Случается, что сейчас, когда ищу какое-то театральное решение, вспоминаю о ней: вот бы пригодился ее совет. В последнее время так мало талантливых спектаклей и фильмов, что даже вдохновиться нечем».

— Когда вы получили травму (семь лет назад Николай серьезно повредил ногу в Парижской опере. — Прим. авт.), было ощущение, что от нас в принципе в жизни мало что зависит? Бьешься, ставишь планки, мечтаешь добиться успеха, а потом — раз! — что-то непредсказуемое полностью перечеркивает все планы…

Николай: «Я проходил реабилитацию в Биаррице, в Центре реабилитации спортсменов высшей лиги. Был там единственным тридцатилетним, всем остальным едва исполнилось двадцать. Чувствовал себя по сравнению с ними аксакалом, хотя выглядел гораздо хрупче. Там восстанавливались такие регбисты, баскетболисты, боксеры… Красавцы, спина такая — ух! Но ко мне относились с пиететом, потому что артисты балета там большая редкость. Работа с психологом ставилась во главу угла, считалось, что это огромная психо-логическая травма — закончить выступать на пике карьеры. Однажды меня вызвали к психологу, и она принялась расспрашивать: «Николай, мы за вами наблюдаем: после занятий вы уходите к себе в номер (благодаря попечительскому совету Большого театра я жил в шикарном двухкомнатном люксе с видом на Атлантический океан), чита-ете на балконе или смотрите фильмы. Персонал говорит, что у вас отличное настроение. Вы что, вообще не переживаете?» Я отвечаю: «Нет…»

— Правда?

Николай: «Абсолютная! До этого у меня никогда не было свободного времени, а тут я получил возможность наслаждаться книгами, фильмами, прогулками по городу. Эта женщина-психолог сказала: «Мы думали, что у вас глубокая депрессия, и не хотели вас беспокоить. Вы первый пациент, который так уравновешенно пережил все, что с ним случилось». Конечно, я беспокоился о том, вернусь ли на сцену, но, с другой стороны, это было такое огромное облегчение… Как объяснить?

Я готовил спектакль в Парижской опере и целый месяц провел в неимоверном напряжении. Ночами плохо спал, вскакивал: эта сцена не готова, вот тут недоработал… Я терзал себя мыслями, что я, русский танцовщик, выступая не в своей стране, должен показать класс, у меня нет права на ошибку. Когда за три дня до премьеры я получил эту травму и доктор сказал, что я не буду танцевать год, я почувствовал огромное облегчение. С моих плеч будто свалился огромный дом. Так сладко, как в ту ночь, я не спал очень давно".

— Может, вам просто не хватало обычной человеческой жизни?

Николай: «Да, не хватало. За тот свободный год я со столькими людьми познакомился, посмотрел столько фильмов! Я до этого во Франции бывал несколько раз, но всегда не хватало времени посетить все эти шикарные дворцы, Лувр, пройтись по набережной Сены. Я научился водить мопед и кататься на скутере, потому что уже не боялся повредить ногу. Все уже произошло. Я все время берег себя, а тут подумал: да пошло оно все к черту! И оказалось, что вокруг столько всяких интересных вещей!»

— Кстати, и любовь — одна из них. И когда вы покоряли Большой театр, люди обычно переживают первую влюбленность.

Николай: «Все, что связано с чувствами, для меня неприятный момент в жизни… Не потому, что это что-то плохое. Просто я „заточен“ на танец, на работу. Когда возникла первая любовь, я успевал сделать столько, что просто удивляюсь: как такое вообще возможно?! Может, сутки были длиннее? Я не веду дневник, но у меня есть ежедневник, куда я записываю, где, с кем и на какой сцене я танцевал. И, перелистывая его, понимаю, что тогда я действительно успевал нереально много. Наверное, это чувство — влюбленность — дает какую-то эйфорию, легкость, адреналин. Но что все это жутко мешало мозгам, я тоже прекрасно помню. Моя работа требует концентрации. Поэтому я чувство влюбленности ненавижу. Я очень увлекающийся человек. И завидую многим своим знакомым, которые спрашивают: „Коля, а как это — влюбиться?“ Они такие счастливые, что этого не знают! Я говорю: „Какое счастье, что сейчас я не влюблен!“ Это чувство прекрасно только первые два месяца, потом начинаются бодания. Возникает какая-то ячейка под названием „семья“, но это уже совсем другое».

— Чаще вы заканчиваете отношения?

Николай: «Я из тех людей, которые могут сказать: „Стоп“. У меня огромное терпение, просто нечеловеческое. Но потом как-то резко все ломается, и я ничего не могу с этим поделать. Поэтому всех предупреждаю: не испытывайте мое терпение! В какой-то момент будто все отрубает — мне неинтересен этот человек и его проблемы».

— Прямо как Ретт Батлер в «Унесенных ветром». Когда Скарлетт спросила его: «А что же теперь будет со мной?» — он ответил: «Честно говоря, моя дорогая, мне на это наплевать!»

Николай: «Да, абсолютно так. Он слишком долго терпел».

— Он, по-моему, как и вы, был Козерог.

Николай: «Да, а она Овен. Наверное, поэтому все и рухнуло».

— Гороскопам доверяете?

Николай: «Я к ним очень хорошо отношусь. Но к точным. Считаю, это древняя наука и совсем не лишняя».

— Вы к своим тридцати семи годам так и не поняли, зачем эта «ячейка под названием «семья» нужна?

Николай: «Я прекрасно это понимаю, просто себя в ней не вижу. И не хочу. Я так долго жил чувством долга! И теперь, когда я почти дождался окончания срока, хочу наконец удовольствий, хочу пожить для себя! Я так плотно существовал за колоннами Большого театра, что не замечал ничего вокруг. Политические режимы менялись, деньги обесценивались — меня все это никак не касалось. Сейчас смотрю хронику 90-х годов и понимаю, что видел транспаранты, людей, штурмующих Белый дом. Рухнуло МММ. Мавроди же мой сосед, я помню, как шел по Фрунзенской сквозь толпы людей. Но я спешил на репетицию и не замечал ничего. А теперь я хочу просто пройтись по этой Фрунзенской, погулять».

— А другая любовь — любовь ваших поклонников — для вас много значит?

Николай: «Я не перевариваю пафоса и не хочу говорить пышных фраз. Но знаю точно, что все люди артистических профессий крайне заинтересованы в том, чтобы их работа была востребована. Они могут утверждать, что это их не волнует, но это поза. Мне очень важно, чтобы спектакли с моим участием проходили с аншлагом. Я дорожу тем, что интересен людям, что многие из них меня ругают и еще больше — защищают. Тишина вокруг — это трагедия! Но и пафос меня пугает. Моя мама была очень мудрым человеком и понимала, что благодаря своим способностям я выделяюсь среди других детей. Она стремилась воспитать меня так, чтобы от звездности не поехала крыша. И каждый раз мне объясняла, что вахтерша тетя Наварт в десять раз полезнее людям, потому что не пускает посторонних и следит за чистотой в подъезде. И не дай бог, чтобы я прошел мимо и не поздоровался. За это она меня точно выпорола бы».

— Николай, в чем проявляется ваш кавказский темперамент?

Николай: «Во всем чувствую себя грузином. Во мне очень мало другой крови. Только бабушка по папиной линии была француженкой. Просто я рос интернациональным ребенком, потому что мой отчим был армянином, няня — украинкой, а на русском языке говорили все. Но вырос я в Грузии, так что и характер у меня взрывной, грузинский, и темперамент… Люблю национальную кухню. Правда, в нашем доме она готовилась как праздничная. В обычные дни няня-хохлушка предпочитала борщи, галушки и вареники».

— А вино любите?

Николай: «Я вообще люблю алкогольные напитки. Но не могу выпить лишнего. Кавказцы алкоголиками не бывают. Там уже генетически в крови течет вино».

— Как же вам с таким экспрессивным характером работается в Большом театре, где, по вашим словам, процветают интриги и зависть?

Николай: «Бью морду, ругаюсь. Я не из тех людей, кто держит за спиной кинжал, а из тех, кто вонзает его в грудь. У меня очень простая инструкция по применению: «Не заходите на мою территорию — останетесь живы. Люблю роль Красной Шапочки и не хочу показывать роль Серого Волка — как можно перекусить глотку в один присест».

— Вы были одним из немногих, кто поддержал Анастасию Волочкову после ее ухода из Большого театра. Вы и сейчас дружите?

Николай: «Она относится ко мне с большим трепетом, потому что в тот сложный для нее момент я остался человеком».

— Как вы восприняли всю эту шумиху с ее откровенными фотографиями?

Николай: «Настя такой же гражданин демократического государства Россия, как и мы с вами. И имеет право на свою личную жизнь. Выкладывать в Интернет свои фотографии — это ее право. А я имею право смотреть на них или нет. Тем и хороша демократия — каждый может выбирать то, что ему нравится. Я знаю, что есть такая передача — „Дом−2“, которую все ругают, но я не знаю, о чем она, потому что ее не смотрю. Точно так же многие люди не смотрят и не любят балет».

— Вы людям советы даете?

Николай: «Только если попросят. Лучше десять раз подумать, прежде чем лезть в чужую жизнь. Я и сам мало чьих советов спрашиваю».

— А друзья у вас есть настоящие?

Николай: «Есть, но они находятся за пределами Большого театра. (Смеется.) Нет, на самом деле и среди коллег есть два-три человека, которых я очень люблю».

— Что может принять артист от поклонников?

Николай: «От чистого сердца — все!»

— В одном из интервью вы рассказали, что кто-то из друзей подарил вам машину с личным водителем…

Николай: «Мне много чего подарили эти друзья. Если бы не они, моя жизнь была бы гораздо менее комфортной. Понимаете, есть территория, о которой я не говорю. Она для меня настолько интимная, что мне не хочется пускать туда посторонних. Эти люди подружились со мной не потому, что я Николай Цискаридзе, артист балета, бренд. Мы познакомились случайно. Но они действительно могут позволить себе многое. И благодаря им мой финансовый статус несколько видоизменился. Я не знаю артистов своего жанра, которые бы настолько не зависели от зарплаты, были свободны в своих передвижениях по миру и жили так сказочно. И все это благодаря моим друзьям».

— А вы вообще материалист?

Николай: «Да. Как сказала Мартышка в мультике „38 попугаев“: „Банан я чувствую, а привет — нет“. Я романтический герой только на сцене. И терпеть не могу конфетно-букетный период — мне в театре это надоело».

— Вы в начале интервью сказали: «Истекает мой срок». А как вы поймете, что все, пора уходить?

Николай: «Хорошую книгу написала Людмила Гурченко — „Люся, стоп!“. Я сам скажу себе: „Хватит!“ Я из тех людей, кто уходит с достоинством. В спектакле „Много шума из ничего“ я танцевал Дона Хуана. Это такой отрицательный персонаж, который затеял всю интригу, а в последних актах его ведут в тюрьму. Моя мама видела этот спектакль. Надо сказать, что она всегда была немногословна, а если приходила на мои премьеры, то вела себя очень сдержанно. Никогда мне не аплодировала: не дай бог, кто-то догадается, что я ее сын. И вот когда я спросил: „Мама, ты просидела весь спектакль, тебе хоть что-то понравилось?“ — она подумала и ответила: „В тюрьму хорошо пошел, голова высоко была поднята“. Достоинство ронять нельзя».

Фото: Лев Шерстенников, валерий Левитин/"Коммерсантъ", Итар-Тасс, РИА «Новости», Russian Look, из личного архива Николая Цискаридзе